Гюстав Лебон
фр. Le Bon Gustave

(1841-1931)

к Оглавлению

Глава II.

Чувства и нравственность толпы 

1. Импульсивность, изменчивость и раздражительность толпы. — Импульсы, которым повинуется толпа, достаточно сильны, чтобы уничтожить личные интересы. — Толпа никогда не поступает преднамеренно.

 2. Податливость внушениям и легковерие толпы. — Исчезновение различия между ученым и глупцом в толпе. — Невозможность верить показаниям толпы. — Единогласность показаний многочисленных свидетелей менее всего годится для подтверждения какого-нибудь факта. — Малоценность исторических сочинений.

 3. Преувеличение и односторонность чувств толпы.

 4. Нетерпимость, авторитетность и консерватизм толпы. — Временное проявление революционных инстинктов в толпе не мешает ей быть глубоко консервативной.

 5. Нравственность толпы. — Толпа редко руководствуется личными интересами, тогда как именно личный интерес чаще всего служит исключительным двигателем поступков отдельных индивидов. — Морализирующая роль толпы.

Указав в общих чертах на главные свойства толпы, мы перейдем теперь к подробному рассмотрению этих свойств.

В числе специальных свойств, характеризующих толпу, мы встречаем, например, такие: импульсивность, раздражительность, неспособность обдумывать, отсутствие рассуждения и критики, преувеличенную чувствительность и т.п., которые наблюдаются у существ, принадлежащих к низшим формам эволюции, как то: у женщин, дикарей и детей. На эту аналогию, однако, я указываю лишь мимоходом, так как мне пришлось бы нарушить рамки этой работы, если бы я захотел ее доказывать. Впрочем, это было бы бесполезно для людей, знакомых с психологией первобытного человека, тогда как для тех, кто не знаком с нею, такие доказательства все равно были бы недостаточно убедительны.

Теперь я перехожу к последовательному рассмотрению различных свойств, наблюдаемых в толпе в большинстве случаев.

1. Импульсивность, изменчивость и раздражительность толпы.

Изучая основные свойства толпы, мы указали, что она почти исключительно управляется бессознательным. Ее действия гораздо более подчиняются влиянию спинного, нежели головного мозга, и в этом отношении они приближается к совершенно первобытным существам. Совершенные толпою поступки могут быть превосходны сами по себе, но так как ум не руководит ими, то индивид в толпе действует сообразно случайностям. Толпа служит игралищем всех внешних возбуждении и отражает все их перемены; она, следовательно, рабски покоряется импульсам, которые получает. Отдельный индивид может подвергаться тем же возбуждениям, какие действуют на него в толпе, но, изолированный от толпы, он уже подчиняется рассудку и противостоит влиянию этих возбуждений. Физиологически это можно выразить следующим образом: изолированный индивид обладает способностью подавлять свои рефлексы, тогда как толпа этой способности не имеет.

Различные импульсы, которым повинуется толпа, могут быть, смотря по характеру возбуждении, великодушными или свирепыми, героическими или трусливыми, но они всегда настолько сильны, что никакой личный интерес, даже чувство самосохранения, не в состоянии их подавить.

Так как возбудители, действующие на толпу, весьма разнообразны и толпа всегда им повинуется, то отсюда вытекает ее чрезвычайная изменчивость. Вот почему мы видим, что толпа может внезапно перейти от самой кровожадной жестокости к великодушию и выказать даже при случае самый абсолютный героизм. Толпа легко становится палачом, но так же легко она идет и на мученичество. Из ее недр лились те потоки крови, которые нужны были для того, чтобы восторжествовала какая-нибудь вера. Незачем обращаться к героическому веку для того, чтобы увидеть, на что способна толпа именно с этой точки зрения. Толпа никогда не дорожит своей жизнью во время возмущения, и еще очень недавно один генерал (Буланже?), внезапно сделавшийся популярным, легко мог бы найти сотни тысяч человек, готовых умереть за его дело, если бы он только того потребовал.

В толпе нет предумышленности; она может последовательно пройти всю школу противоречивых чувствований, но всегда будет находиться под влиянием возбуждений минуты. Толпа похожа на листья, поднимаемые ураганом и разносимые в разные стороны, а затем падающие на землю. Говоря далее о некоторых видах революционной толпы, мы укажем несколько примеров изменчивости ее чувств.

Из-за этой изменчивости толпой очень трудно руководить, особенно если часть общественной власти находится в ее руках. Если бы нужды обыденной жизни не представляли собой род невидимого регулятора вещей, то народодержавие не могло бы долго просуществовать. Но хотя все желания толпы всегда бывают очень страстными, они все же продолжаются не долго, и толпа так же мало способна проявить настойчивую волю, как и рассудительность.

Толпа не только импульсивна и изменчива; как и дикарь, она не допускает, чтобы что-нибудь становилось между ее желанием и реализацией этого желания. Толпа тем менее способна допустить это, что численность создает в ней чувство непреодолимого могущества. Для индивида в толпе понятия о невозможности не существует. Изолированный индивид сознает, что он не может один поджечь дворец, разграбить магазин, а если даже он почувствует влечение сделать это, то легко устоит против него. В толпе же у него является сознание могущества, доставляемого ему численностью, и достаточно лишь внушить ему идеи убийства и грабежа, чтобы он тотчас же поддался искушению. Всякое неожиданное препятствие будет уничтожено толпой со свойственной . ей стремительностью, и если бы человеческий организм допускал неослабевающее состояние ярости, то можно было бы сказать, что нормальное состояние толпы, наткнувшейся на препятствие, — это ярость.

В раздражительности толпы, в ее импульсивности и изменчивости, так же как и во всех народных чувствах, которые мы будем рассматривать далее, всегда проявляются основные черты расы, образующие неизменную почву, на которой развиваются все наши чувства. Всякая толпа всегда раздражительна и импульсивна — это вне сомнения. Но степень этой раздражительности и импульсивности бывает различна. Так, например, разница в этом отношении между латинской и англосаксонской толпой поразительна, и даже в новейшей истории есть факты, указывающие на это. Достаточно было, например, опубликования двадцать пять лет тому назад простой телеграммы, сообщающей о предполагаемом оскорблении посланника, для того, чтобы произошел взрыв ярости, немедленным результатом которого явилась ужасная война. Несколько лет спустя телеграфное извещение о незначительной неудаче в Лангсоне опять вызвало новый взрыв, который повлек за собой низвержение правительства. В то же время гораздо более значительная неудача английской экспедиции в Хартуме вызвала в Англии лишь весьма слабое волнение, и никакое министерство от этого не пострадало. Толпа всегда обнаруживает черты женского характера, и всего резче эти черты выражаются в латинской толпе. Кто опирается на нее, тот может взобраться очень высоко и очень быстро, но постоянно будет прикасаться к Тарпейской скале и всегда должен ожидать, что в один прекрасный день он будет свергнут с этой скалы.

2. Податливость внушению и легковерие толпы.

Мы уже говорили, описывая толпу, что одним из ее общих свойств является необыкновенная податливость внушению. Мы указывали, что во всякой человеческой агломерации внушение становится заразительным, и этим объясняется быстрое ориентирование чувств в известном направлении.

 Как бы ни была нейтральна толпа, она все-таки находится чаще всего в состоянии выжидательного внимания, которое облегчает всякое внушение. Первое формулированное внушение тотчас же передастся вследствие заразительности всем умам, и немедленно возникает соответствующее настроение. Как у всех существ, находящихся под влиянием внушения, идея, овладевшая умом, стремится выразиться в действии. Толпа так же легко совершит поджог дворца, как и какой-нибудь высший акт самоотвержения; все будет зависеть от природы возбудителя, а не от тех отношений, которые у изолированного индивида существуют между внушенным актом и суммой рассудочности, противодействующей его выполнению.

Блуждая всегда на границе бессознательного, легко подчиняясь всяким внушениям и обладая буйными чувствами, свойственными тем существам, которые не могут подчиняться влиянию рассудка, толпа, лишенная всяких критических способностей, должна быть чрезвычайно легковерна. Невероятное для ее не существует, и это надо помнить, так как этим объясняется та необычная легкость, с которой создаются и распространяются легенды и самые неправдоподобные рассказы.

Люди, находившиеся в Париже во время осады, видели множество примеров такого легковерия толпы. Зажженная свеча в верхнем этаже принималась тотчас же за сигнал неприятелю, хотя довольно было бы минуты размышления, чтобы убедиться в нелепости этого предположения, так как, конечно, неприятель не мог различить пламя свечи на расстоянии нескольких миль.

Образование легенд, легко распространяющихся в толпе, обусловливается не одним только ее легковерием, а также и теми искажениями, которые претерпевают события в воображении людей, собравшихся толпой. В глазах толпы самое простое событие быстро принимает совсем другие размеры. Толпа мыслит образами, и вызванный в ее воображении образ в свою очередь вызывает другие, не имеющие никакой логической связи с первым. Мы легко поймем это состояние, если вспомним, какое странное сцепление мыслей порождает у нас иногда воспоминание о каком-нибудь факте. Рассудок указывает нам на те несообразности, которые заключаются в этих образах, но толпа их не видит и примешивает к действительному событию то, что создано ее искажающим воображением. Толпа совсем не отделяет субъективное от объективного; она считает реальными образы, вызванные в ее уме и зачастую имеющие лишь очень отдаленную связь с наблюдаемым ею фактом.

Казалось бы, что искажения, которые претерпевает какое-нибудь событие в глазах толпы, должны иметь весьма разнообразный характер, потому что индивиды, составляющие толпу, обладают весьма различными темпераментами. Но ничуть не бывало. Под влиянием заразы эти искажения имеют всегда одинаковый характер для всех индивидов. Первое искажение, созданное воображением одного из индивидов собрания, служит ядром заразительного внушения. Прежде чем изображение св. Георгия было замечено всеми на стенах Иерусалима и на всех окнах, его увидел сначала только один из присутствующих, и путем внушения и заразы чудо, указанное им, было тотчас же принято на веру всеми остальными.

Таков всегда механизм всех коллективных галлюцинаций, о которых часто говорится в истории и достоверность которых подтверждается тысячами человек. Было бы лишнее, ввиду опровержения вышесказанного, указывать на умственные качества индивидов, входящих в состав толпы.

Эти качества не имеют значения; невежда и ученый, раз уж они участвуют в толпе, одинаково лишаются способности к наблюдению. Положение это может, пожалуй, показаться парадоксальным, но чтобы доказать его, нам пришлось бы цитировать такое множество исторических фактов, что на это понадобились бы целые тома. Не желая, однако, оставлять читателя под впечатлением бездоказательных утверждений, я приведу несколько примеров, взятых случайно среди той массы фактов, которую мне пришлось бы цитировать.

Наиболее типичный случай такой коллективной галлюцинации — причем толпа состояла из индивидов всякого рода, как самых невежественных, так и самых образованных, — рассказан лейтенантом Жюльеном Феликсом в его книге о морских течениях и был напечатан некогда в "Revue Scientifique". Фрегат "La Веllе Роule" крейсировал в море, разыскивая корвет "Веrcеаu" с которым он был разъединен сильной бурей. Дело было днем и солнце светило ярко. Вдруг часовой увидал покинутое судно. Экипаж направил свои взоры на указанный пункт, и все, офицеры и матросы, ясно заметили плот, нагруженный людьми, прикрепленный буксиром к лодкам, на которых виднелись сигналь>! бедствия. Все это было, однако, ничем иным, как коллективной галлюцинацией. Адмирал Дефоссе тотчас же отправил лодки на помощь погибающим. Приближаясь к месту катастрофы, офицеры и матросы ясно видели кучи людей, волнующихся, протягивающих руки, и слышали глухой и смешанный шум большого количества голосов. Когда же наконец лодки подошли к этому месту, то оказалось, что там ничего не было, кроме нескольких ветвей с листьями, унесенных волнами с соседнего берега. Такие явные доказательства, конечно, заставили галлюцинацию исчезнуть.

На этом примере мы можем ясно проследить механизм образования коллективной галлюцинации. С одной стороны мы имеем толпу в состоянии выжидательного внимания, с другой — внушение, сделанное часовым, увидевшим покинутое судно в море; это внушение уже путем заразы распространилось на всех присутствовавших, как офицеров, так и матросов.

Не обязательно толпа должна быть многочисленна, чтобы способность видеть правильно то, что происходит перед нею, была бы в ней уничтожена, и чтобы место реальных фактов заступили галлюцинации, не имеющие с ними никакой связи. Как только несколько индивидов соберутся вместе, то они уже составляют толпу, даже в таком случае, если они — выдающиеся ученые. Иногда они все-таки приобретают все свойства толпы по отношению ко всему, что выходит за пределы их специальности. Способность наблюдения и критики, существующие у каждого из этих ученых в отдельности, тотчас же исчезают в толпе.

Остроумный психолог Даве представил нам очень любопытный пример такого состояния, описанный в "Annales des Sciences psychiques". Созвав выдающихся наблюдателей, в числе которых находился один из первых ученых Англии, Уоллес, Даве представил перед ними (предварительно предложив им исследовать все предметы, находящиеся в комнате, и положить всюду печати) все классические феномены спиритов, как то: материализацию духов, писание на доске и т.д. Получив затем от них письменное подтверждение виденного, в котором заявлялось, что вышеназванные феномены не могут быть произведены иначе, как при посредстве сверхъестественных сил, Даве сознался, что эти явления были результатом весьма простого обмана. "Самое изумительное в опытах Даве, — говорит автор рассказа, — это не столько сами фокусы, весьма, впрочем, диковинные, сколько замечательная несостоятельность показаний, данных свидетелями, не посвященными в его цели. Из этого следует, что положительные рассказы многочисленных свидетелей могут быть совершенно неверными, так как в данном случае, например, если признать верными эти показания, то пришлось бы согласиться, что описанные явления нельзя объяснить никаким обманом.

Однако методы, употребленные Даве, были так просты, что надо удивляться его смелости пользоваться ими. Но он имел такую власть над умами толпы, что мог уверить и в том, что она видит то, чего нет на самом деле". И в этом случае опять-таки мы видим проявление власти гипнотизера над загипнотизированным, и если этой власти подчиняются высшие умы, недоверие которых предварительно возбуждено, то как же легко должна ей подчиняться обыкновенная толпа!

Таких примеров множество. В то время как я пишу эти строки, все газеты переполнены рассказами о двух маленьких утопленницах, вытащенных из Сены. По крайней мере около дюжины свидетелей признали личность этих детей самым категорическим образом. Все их показания были так согласны, что в уме следователя не могло возникнуть никакого сомнения, и он написал уже свидетельство о смерти. Но в тот момент, когда хотели хоронить утопленниц, обнаружилось, что предполагаемые жертвы живы и только чуть-чуть похожи на утонувших. Как во всех предыдущих примерах, и тут довольно было уверений первого свидетеля, поддавшегося иллюзии, чтобы немедленно образовалось внушение, повлиявшее уже и на всех прочих свидетелей.

Во всех таких случаях источником внушения всегда является иллюзия, вызванная у одного какого-нибудь индивида более или менее смутными воспоминаниями. Эта первоначальная иллюзия путем утверждения становится источником заразы. Для впечатлительного человека достаточно бывает случайного незначительного сходства, какой-нибудь подробности, напоминающей другое лицо, чтобы ему показалось, что это именно и есть то самое лицо. Вызванное представление становится, таким образом, ядром для дальнейшей кристаллизации, заполняющей всю область разума и парализующей всякие критические способности.

Этим объясняется, например, такой удивительный факт, как ошибка матери, признавшей в чужом своего собственного ребенка, как это было в том случае, о котором теперь напомнили газеты. В этом случае можно проследить такой же механизм внушения, какой был уже описан мною.

"Ребенок узнал в мертвом своего товарища, но это было ошибка, вызвавшая тотчас же целый ряд подобных же ошибок, причем произошла следующая удивительная вещь: одна женщина, увидев труп ребенка, воскликнула: "Ах, Боже мой, это мой ребенок! " Посмотрев ближе, она заметила шрам на лбу и сказала: "Да, это мой бедный сынок, пропавший в июле. У меня его похитили и убили!"

Женщина эта была привратницей в улице дю-Фур и называлась Шаводрэ. Пригласили ее зятя, который без всякого колебания объявил: "Вот маленький Филибер".

Несколько обитателей этой улицы также признали в мертвом ребенке Филибера Шаводрэ, и даже его собственный учитель, заметив медаль, признал в мертвеце своего прежнего ученика.

И что же? Соседи, зять, школьный учитель и мать все ошиблись! Шесть недель спустя личность ребенка была окончательно установлена: оказалось, что это был ребенок из Бордо, там убитый и привезенный дилижансом в Париж ("Еclаir", 21 апреля 1895 г.).

Такие ошибочные распознавания, как это уже замечено, чаще всего делаются женщинами и детьми, т.е. наиболее впечатлительными субъектами, и указывают нам в то же время, какое значение для правосудия могут иметь подобные свидетельства. Что касается детей например, то их показания никогда бы не следовало принимать во внимание. Судьи любят повторять, что в детском возрасте не лгут, но если бы они сколько-нибудь знали психологию, то им было бы известно, что, наоборот, в этом возрасте всегда и лгут. Ложь эта, без сомнения, невинная, но это все-таки ложь. Лучше было бы жребием решать судьбу какого-нибудь подсудимого, нежели произносить приговор, как это много раз бывало, на основании показаний ребенка!

Возвращаясь к наблюдениям, производимым толпой, скажем, что эти коллективные наблюдения — самые ошибочные из всех и чаще всего представляют не что иное, как иллюзию одного индивида, распространившуюся путем заразы и вызвавшую внушение. Можно было бы до бесконечности умножить число таких фактов, указывающих, с каким недоверием надо относиться к показаниям толпы. , Тысячи людей, например, присутствовали при знаменитой кавалерийской атаке во время Седанской битвы, между тем, невозможно, ввиду самых противоречивых показаний очевидцев, узнать, кто командовал этой атакой. Английский генерал Уолслей доказывает в своем новом сочинении, что до сих пор относительно важнейших факторов битвы при Ватерлоо существуют самые ошибочные представления, несмотря на то, что эти факты подтверждаются сотнями свидетелей.

Можем ли мы знать относительно какого бы то ни было сражения, как оно в действительности происходило? Я сильно в этом сомневаюсь. Мы знаем, кто были побежденные и победители, и далее этого наши знания, вероятно, не идут. То, что Д'Аркур, участник и свидетель, рассказывает о Сольферинской битве, может быть применено ко всяким сражениям: "Генералы, получающие сведения конечно от сотни свидетелей, составляют свои официальные доклады; офицеры, которым поручено передавать приказы, изменяют эти документы и составляют окончательный проект отчета; начальник главного штаба опровергает его и составляет сызнова. Тогда уже его несут к маршалу, который восклицает: "Вы решительно ошибаетесь!" и составляет новую редакцию. От первоначального доклада уже не остается ничего".

Д'Аркур рассказывает этот факт, как доказательство невозможности установить истину даже относительно события, наиболее поразительного и наиболее известного.

Подобного рода факты достаточно указывают, какое значение имеют показания толпы. Согласно логике, единогласное показание многочисленных свидетелей следовало бы, по-видимому, причислить к разряду самых прочных доказательств какого-нибудь факта. Но то, что нам известно из психологии толпы, показывает, что именно в этом отношении трактаты логики следовало бы совершенно переделать. Самые сомнительные события — это именно те, которые наблюдались наибольшим числом людей. Говорить, что какой-нибудь факт единовременно подтверждается тысячами свидетелей, — это значит сказать, в большинстве случаев, что действительный факт совершенно не похож на существующие о нем рассказы.

Из всего вышесказанного явственно следует, что к историческим сочинениям надо относиться как к произведениям чистой фантазии, фантастическим рассказам о фактах, наблюдавшихся плохо и сопровождаемых объяснениями, сделанными позднее. Месить известку — дело гораздо более полезное, чем писать такие книги. Если бы прошедшее не завещало нам своих литературных и художественных произведений и памятников, то мы бы не знали истины о прошлом. Разве мы знаем хоть одно слово правды о жизни великих людей, игравших выдающуюся роль в истории человечества, например, о Геркулесе, Будде и Магомете? По всей вероятности, нет! В сущности, впрочем, действительная жизнь их для нас имеет мало значения; нам интересно знать этих великих людей только такими, какими их создала народная легенда. Именно такие легендарные, а вовсе не действительные герои и оказывали влияние на душу толпы.

К несчастью, легенды, даже когда они записаны, все-таки не имеют сами по себе никакой устойчивости. Воображение толпы постоянно меняет их сообразно времени и особенно сообразно расам. Как далек, например, кровожадный библейский Иегова от Бога любви, которому поклонялась св. Тереза; и Будда, обожаемый в Китае, не имеет ничего общего с Буддой, которому поклоняются в Индии!

Не нужно даже, чтобы прошли столетия после смерти героев, для того, чтобы воображение толпы совершенно видоизменило их легенду. Превращение легенды совершается иногда в несколько лет. Мы видели, как менялась несколько раз, менее чем в пятьдесят лет, легенда об одном из величайших героев истории. При Бурбонах Наполеон изображался каким-то идиллическим филантропом и либералом, другом униженных, воспоминание о котором, по словам поэтов, должно жить долго под кровлей хижин.

Тридцать лет спустя добродушный герой превратился в кровожадного деспота, который, завладев властью и свободой, погубил три миллиона человек, единственно только для удовлетворения своего тщеславия. Теперь мы присутствуем при новом превращении этой легенды. Когда пройдет еще несколько десятков столетий, то ученые будущего, ввиду таких противоречивых повествований о герое, быть может, подвергнут сомнению и самое его существование, подобно тому, как они сомневаются иногда в существовании Будды, и, пожалуй, будут видеть в этих сказаниях о герое какой-нибудь солнечный миф или же дальнейшее развитие легенды о Геркулесе. Но эти ученые, вероятно, легко примирятся с такими сомнениями, так как лучше нас посвященные в психологию толпы, они будут, конечно, знать, что история может увековечивать только мифы.

3. Преувеличение и односторонность чувств толпы.

Каковы бы ни были чувства толпы, хорошие или дурные, характерными их чертами являются односторонность и преувеличение. В этом отношении, как и во многих других, индивид в толпе приближается к примитивным существам. Не замечая оттенков, он воспринимает все впечатления гуртом и не знает никаких переходов. В толпе преувеличение чувства обусловливается еще и тем, что это самое чувство, распространяясь очень быстро посредством внушения и заразы, вызывает всеобщее одобрение, которое и содействует в значительной степени увеличению его силы.

Односторонность и преувеличение чувств толпы ведут к тому, что она не ведает ни сомнений, ни колебаний. Как женщина, толпа всегда впадает в крайности. Высказанное подозрение тотчас превращается в неоспоримую очевидность. Чувство антипатии и неодобрения, едва зарождающееся в отдельном индивиде, в толпе тотчас же превращается у него в самую свирепую ненависть.

Сила чувств толпы еще более увеличивается отсутствием ответственности, особенно в толпе разнокалиберной. Уверенность в безнаказанности, тем более сильная, чем многочисленнее толпа, и сознание значительного, хотя и временного, могущества, доставляемого численностью, дает возможность скопищам людей проявлять такие чувства и совершать такие действия, которые невозможны для отдельного человека. В толпе дурак, невежда и завистник освобождаются от сознания своего ничтожества и бессилия, заменяющегося у них сознанием грубой силы, преходящей, но безмерной. К несчастью, преувеличение чаще обнаруживается в дурных чувствах толпы, атавистическом остатке инстинктов первобытного человека, которые подавляются у изолированного и ответственного индивида боязнью наказания. Это и является причиной легкости, с которой толпа совершает самые худшие насилия.

Из этого не следует, однако, что толпа неспособна к героизму, самоотвержению и очень высоким добродетелям.

Она даже более способна к ним, нежели изолированный индивид. Мы скоро вернемся к этому предмету, изучая нравственность толпы.

Обладая преувеличенными чувствами, толпа способна подчиняться влиянию только таких же преувеличенных чувств. Оратор, желающий увлечь ее, должен злоупотреблять сильными выражениями. Преувеличивать, утверждать, повторять и никогда не пробовать доказывать что-нибудь рассуждениями — вот способы аргументации, хорошо известные всем ораторам публичных собраний. Толпа желает видеть и в своих героях такое же преувеличение чувств; их кажущиеся качества и добродетели всегда должны быть увеличены в размерах. Справедливо замечено, что в театре толпа требует от героя пьесы таких качеств, мужества, нравственности и добродетели, 'какие никогда не практикуются в жизни. Совершенно верно указывалось при этом, что в театре существуют специальные оптические условия, но, тем не менее, правила театральной оптики чаще всего не имеют ничего общего со здравым смыслом и логикой. Искусство говорить толпе, без сомнения, принадлежит к искусствам низшего разряда, но, тем не менее, требует специальных способностей. Часто совсем невозможно объяснить себе при чтении успех некоторых театральных пьес.

Директора театров, когда им приносят такую пьесу, зачастую сами бывают неуверенны в ее успехе, так как для того, чтобы судить о ней, они должны были бы превратиться в толпу. И здесь, если бы нам можно было войти в подробности, мы указали бы выдающееся влияние расы.

Театральная пьеса, вызывающая восторги толпы в одной стране, часто не имеет никакого успеха в другой, или же только условный успех, потому что она не действует на те пружины, которые двигают ее новой публикой.

Этим объясняется то, что иногда пьесы, отвергнутые всеми директорами театров и случайно сыгранные на какой-нибудь сцене, имеют поразительный успех. Так, например, пьеса Коппе "Рour lа соuronneе", отвергавшаяся в течение десяти лет всеми театрами, имела недавно огромный успех; такой же успех выпал на долю "Маrrainе dе Сharlеу", отвергнутой во всех театрах и в конце концов поставленной за счет одного биржевого маклера, после чего она выдержала 200 представлений во Франции и более тысячи — в Англии. Если бы не эта невозможность мысленно превратиться в толпу, то такие грубые ошибки со стороны директоров театров, лиц компетентных в этом отношении и наиболее заинтересованных в этом деле, просто были бы необъяснимы. Я не могу подробнее разобрать здесь этот вопрос, который заслуживал бы, чтобы им занялся какой-нибудь знаток театра и в то же время тонкий психолог вроде Сарсэ.

Мне нечего прибавлять, что преувеличение выражается только в чувствах, а не в умственных способностях толпы. Я уже указывал раньше, что одного факта участия в толпе достаточно для немедленного и значительного понижения интеллектуального уровня. Ученый юрист Тард также констатировал это в своих исследованиях преступлений толпы. Только в области чувств толпа может подняться очень высоко или спуститься очень низко.

4. Нетерпимость, авторитетность и консерватизм толпы.

Толпе знакомы только простые и крайние чувства; всякое мнение, идею или верование, внушенные ей, толпа принимает или отвергает целиком и относится к ним или как к абсолютным истинам, или же как к столь же абсолютным заблуждениям. Так всегда бывает с верованиями, которые установились путем внушения, а не путем рассуждения. Каждому известно, насколько сильна религиозная нетерпимость и какую деспотическую власть имеют религиозные верования над душами.

Не испытывая никаких сомнений относительно того, что есть истина и что — заблуждение, толпа выражает такую же авторитетность в своих суждениях, как и нетерпимость. Индивид может перенести противоречие и оспаривание, толпа же никогда их не переносит. В публичных собраниях малейшее прекословие со стороны какого-нибудь оратора немедленно вызывает яростные крики и бурные ругательства в толпе, за которыми следуют действия и изгнание оратора, если он будет настаивать на своем. Если бы не мешающее присутствие агентов власти, то жизнь спорщика весьма часто подвергалась бы опасности.

Нетерпимость и авторитетность суждений общи для всех категорий толпы, но выражаются все-таки в различных степенях. Тут также выступают основные свойства расы, подавляющие все чувства и мысли людей. В латинской толпе нетерпимость и авторитетность преимущественно развиты в высокой степени, и притом настолько, что они совершенно уничтожают то чувство индивидуальной независимости, которое так сильно развито у англосаксов. Латинская толпа относится чувствительно только к коллективной независимости своей секты; характерной чертой этой независимости является потребность немедленно и насильственно подчинить своей вере всех диссидентов. В латинской толпе якобинцы всех времен, начиная с инквизиции, никогда не могли возвыситься до иного понятия о свободе.

Авторитетность и нетерпимость представляют собой такие определенные чувства, которые легко понимаются и усваиваются толпой и так же легко применяются ею на практике, как только они будут ей навязаны. Массы уважают только силу, и доброта их мало трогает, так как они смотрят на нее как на одну из форм слабости. Симпатии толпы всегда были на стороне тиранов, подчиняющих ее себе, а не на стороне добрых властителей, и самые высокие статуи толпа всегда воздвигает первым, а не последним.

Если толпа охотно топчет ногами повергнутого деспота, то это происходит лишь оттого, что, потеряв свою силу, деспот этот уже попадает в категорию слабых, которых презирают, потому что их не боятся. Тип героя, дорогого сердцу толпы, всегда будет напоминать Цезаря, шлем которого прельщает толпу, власть внушает ей уважение, а меч заставляет бояться.

Всегда готовая восстать против слабой власти, толпа раболепно преклоняется перед сильной властью. Если сила власти имеет перемежающийся характер, то толпа, повинующаяся всегда своим крайним чувствам, переходит попеременно от анархии к рабству и от рабства к анархии.

Верить в преобладание революционных инстинктов в толпе — это значит не знать ее психологии. Нас вводит тут в заблуждение только стремительность этих инстинктов. Взрывы возмущения и стремления к разрешению всегда эфемерны в толпе. Толпа слишком управляется бессознательным и поэтому слишком подчиняется влиянию вековой наследственности, чтобы не быть на самом деле чрезвычайно консервативной. Предоставленная самой себе, толпа скоро утомляется своими собственными беспорядками и инстинктивно стремится к рабству. Самые гордые и самые непримиримые из якобинцев именно-то и приветствовали наиболее энергическим образом Бонапарта, когда он уничтожал все права и дал тяжело почувствовать Франции свою железную руку.

Трудно понять историю, и особенно историю народных революций, если не уяснить себе хорошенько глубоко консервативных инстинктов толпы. Толпа готова менять названия своих учреждений и иногда устраивает бурные революции для того, чтобы добиться такой перемены, но основы этих учреждений служат выражением наследственных потребностей расы, и поэтому толпа всегда к ним возвращается. Изменчивость толпы выражается только поверхностным образом; в сущности же в толпе действуют консервативные инстинкты, столь же несокрушимые, как и у всех первобытных людей. Она питает самое священное уважение к традициям и бессознательный ужас, очень глубокий, ко всякого рода новшествам, способным изменить реальные условия ее существования. Если бы демократия обладала таким же могуществом, как теперь, в ту эпоху, когда было изобретено машинное производство, пар и железные дороги, то реализация этих изобретений была бы невозможна, или же она осуществилась бы ценой повторных революций и побоищ. Большое счастье для прогресса цивилизации, что власть толпы начала нарождаться уже тогда, когда были выполнены великие открытия в промышленности и науке.

5. Нравственность толпы.

Если под словом "нравственность" понимать неизменное уважение известных социальных постановлений и постоянное подавление эгоистических побуждений, то, без сомнения, толпа слишком импульсивна и слишком изменчива, чтобы ее можно было назвать нравственной. Но если мы сюда же причислим и временное проявление известных качеств, например: самоотвержения, преданности, бескорыстия, самопожертвования, чувства справедливости, то должны будем признать, что толпа может выказать иногда очень высокую нравственность. Немногие психологи, изучавшие толпу, рассматривали ее лишь с точки зрения се преступных действий и, наблюдая, как часто толпа совершает такие действия, они пришли к заключению, что нравственный уровень толпы очень низок. Это верно в большинстве случаев, но отчего? Просто оттого, что инстинкты разрушительной свирепости, составляющие остаток первобытных времен, дремлют в глубине души каждого из нас.

Поддаваться этим инстинктам опасно для изолированного индивида, но когда он находится в неответственной толпе, где, следовательно, обеспечена ему безнаказанность, он может свободно следовать велению своих инстинктов. Не будучи в состоянии в обыкновенное время удовлетворять эти свирепые инстинкты на наших ближних, мы ограничиваемся тем, что удовлетворяем их на животных. Общераспространенная страсть к охоте и свирепые действия толпы вытекают из одного и того же источника. Толпа, медленно избивающая какую-нибудь беззащитную жертву, обнаруживает, конечно, очень подлую свирепость, но для философа в этой свирепости существует много общего со свирепостью охотников, собирающихся дюжинами для одного только удовольствия присутствовать при том, как их собаки преследуют и разрывают несчастного оленя.

Но если толпа способна на убийство, поджоги и всякого рода преступления, то она способна также и на очень возвышенные проявления преданности, самопожертвования и бескорыстия, более возвышенные чем даже те, на которые способен отдельный индивид. Действуя на индивида в толпе и вызывая у него чувство славы, чести, религии и патриотизма, легко можно заставить его пожертвовать даже своей жизнью. История богата примерами, подобными крестовым походам и волонтерам 93-го года. Только толпа способна к проявлению величайшего бескорыстия и величайшей преданности. Как много раз толпа героически умирала за какое-нибудь верование, слова или идеи, которые она сама едва понимала! Толпа, устраивающая стачки, делает это не столько для того, чтобы добиться увеличения своего скудного заработка, которым она удовлетворяется, сколько для того, чтобы повиноваться приказанию. Личный интерес очень редко бывает могущественным двигателем в толпе, тогда как у отдельного индивида он занимает первое место. Никак не интерес, конечно, руководил толпой во многих войнах, всего чаще недоступных ее понятиям, но она шла на смерть и так же легко принимала ее, как легко дают себя убивать ласточки, загипнотизированные зеркалом охотника.

Случается очень часто, что даже совершенные негодяи, находясь в толпе, проникаются временно самыми строгими принципами морали. Тэн говорит, что сентябрьские убийцы приносили в комитеты все деньги и драгоценности, которые они находили на своих жертвах, хотя им легко было утаить все это. Завывающая многочисленная толпа оборванцев, завладевшая Тюильрийским дворцом во время революции 1848 года, не захватила ничего из великолепных вещей, ослепивших ее, хотя каждая из этих вещей могла обеспечить ей пропитание на несколько дней.

Такое нравственное влияние толпы на отдельных индивидов хотя и не составляет постоянного правила, но все-таки встречается довольно часто; оно наблюдается даже в случаях менее серьезных, чем те, о которых я только что упомянул. Я уже говорил, что в театре толпа требует от героев пьесы преувеличенных добродетелей, и самое простое наблюдение указывает, что собрание, даже состоящее из элементов низшего разряда, обыкновенно обнаруживает большую щепетильность в этом отношении. Профессиональный вивер, зубоскал, оборванец и сутенер зачастую возмущаются, если в пьесе есть рискованные сцены и не совсем приличные разговоры, которые, однако, в сравнении с их всегдашними разговорами должны бы показаться очень невинными.

Итак, если толпа часто подпадает под влияние низших инстинктов, то все же иногда она в состоянии явить примеры очень высокой нравственности. Если считать нравственными качествами бескорыстие, покорность и абсолютную преданность химерическому или реальному идеалу, то надо признать, что толпа очень часто обладает этими качествами в такой степени, в какой они редко встречаются даже у самого мудрого из философов. Эти качества толпа прилагает к делу бессознательно, но что за беда! Не будем слишком сетовать о том, что толпа главным образом управляется бессознательными инстинктами и совсем не рассуждает.

Если бы она рассуждала иногда и справлялась бы со своими непосредственными интересами, то, быть может, никакая цивилизация не развилась бы на поверхности нашей планеты, и человечество не имело бы истории.

к Оглавлению